Русский национальный характер в изображении лескова. Эпический герой в произведениях Н.С

Тема патриотизма часто поднималась в произведениях русской литературы конца XIX века. Но только в рассказе «Левша» она связана с мыслью о необходимости бережного отношения к талантам, облагораживающим лицо России в глазах других стран.

История создания

Рассказ «Левша» впервые начал публиковаться в журнале «Русь» №№ 49, 50 и 51 с октября 1881 года под названием «Сказ о тульском Левше и о стальной блохе (Цеховая легенда)». Идеей для создания Лесковым произведения послужила известная в народе прибаутка о том, что англичане блоху сделали, а русские ее «подковали, да назад отослали». По свидетельствам сына писателя, его отец проводил лето 1878 года в Сестрорецке, в гостях у оружейного мастера. Там он в разговоре с полковником Н. Е. Болониным, одним из служащих местного оружейного завода, выяснял происхождение прибаутки.

В предисловии автор написал, что он только пересказывает известную среди оружейников легенду. Этот известный прием, использованный когда-то Гоголем и Пушкиным для придания особой достоверности повествованию, в данном случае сослужил Лескову плохую службу. Критики и читающая публика буквально приняли слова писателя, и впоследствии ему пришлось особо объяснять, что он все-таки является автором, а не пересказчиком произведения.

Описание произведения

Рассказ Лескова жанрово наиболее точно было бы назвать повестью: в нем представлен большой временной пласт повествования, есть развитие сюжета, его завязка и завершение. Рассказом писатель назвал свое произведение видимо для того, чтобы подчеркнуть особую «сказительную» форму повествования, использованную в нем.

(Император с трудом и интересом рассматривает подкованную блоху )

Действие рассказа начинается в 1815 году с поездки императора Александра I с генералом Платовым в Англию. Там русскому царю вручают подарок от местных мастеров - миниатюрной работы стальную блоху, которая умеет «усиками водить» и «ножками перебирать». Подарок предназначен был показать превосходство английских мастеров над русскими. После смерти Александра I подарком заинтересовался его преемник Николай I и потребовал найти мастеров, которые бы были «никого не хуже», Так в Туле Платовым были призваны три мастера, среди них Левша, которые сумели подковать блоху и на каждой подкове имя мастера выставить. Левша же свое имя не оставил, потому что гвоздики выковывал, а «там уже никакой мелкоскоп взять не может».

(А вот ружья при дворе чистили всё по-старинке )

Левша был отправлен в Англию с «подкованной нимфозорией», чтобы там поняли, что «нам это не удивительно». Англичане были поражены ювелирной работой и пригласили мастера остаться, показали ему все, чему научены. Все Левша и сам умел делать. Поразило его только состояние ружейных стволов - их не чистили толченым кирпичем, поэтому точность стрельбы из таких ружей была высокой. Левша стал собираться домой, ему надо было срочно рассказать о ружьях Государю, а то «храни бог войны, они стрелять не годятся». От тоски Левша всю дорогу пил с английским другом «полшкипером», заболел и по приезде в Россию оказался при смерти. Но до последней минуты жизни пытался донести до генералов секрет чистки ружей. А если бы довели слова Левши до Государя, то, как пишет

Главные герои

Среди героев рассказа есть вымышленные и есть реально существовавшие в истории личности, среди которых: два российских императора, Александр I и Николай I, атаман Войска Донского М. И. Платов, князь, агент русской разведки А.И. Чернышев, доктор медицины М. Д. Сольский (в рассказе - Мартын-Сольский), граф К. В. Нессельроде (в рассказе - Кисельвроде).

(Левша "безымянный" мастер за работой )

Главный герой - оружейных дел мастер, левша. Имени у него нет, только мастеровая особенность - работал он левой рукой. У лесковского Левши был прототип - Алексей Михайлович Сурнин, работавший оружейником, бывший на учебе в Англии и передавший после возвращения секреты дела русским мастерам. Не случайно автор не дал герою собственное имя, оставив нарицательное- Левша один из изображенных в разных произведениях тип праведника, с их самоотреченностью и жертвенностью. Личность героя имеет ярко выраженные национальные черты, но типаж выведен общечеловеческим, интернациональным.

Недаром единственный друг героя, о котором рассказано - представитель другой национальности. Это моряк с английского судна Полшкипер, сослуживший своему «камраду» Левше плохую службу. Чтобы рассеять тоску русского друга по родине Полшкипер заключил с ним пари, что перепьет Левшу. Большое количество выпитой водки и стало причиной болезни, а затем и смерти тоскующего героя.

Патриотизм Левши противопоставлен ложной приверженности интересам Отечества других героев рассказа. Император Александр I конфузится перед англичанами, когда Платов указывает ему, что и русские мастера могут делать вещи не хуже. У Николая I чувство патриотизма замешано на личном тщеславии. Да и самый яркий «патриот» в рассказе Платов таковым является только за границей, а приехав на родину, становится жестоким и грубым крепостником. Русским мастерам он не доверяет и боится, как бы они работу английскую не испортили и бриллиант не подменили.

Анализ произведения

(Блоха, подкованная Левшой )

Произведение отличается жанровым и повествовательным своеобразием. Оно напоминает по жанру русский сказ, основанный на легенде. В нем много фантазии и сказочности. К сюжетам русских сказкок есть и прямые отсылки. Так, император прячет подарок сначала в орешек, который кладет затем в золотую табакерку, а последнюю, в свою очередь, прячет в дорожную шкатулку, почти так же, как прячет сказочный Кащей иглу. В русских сказках цари традиционно описаны с иронией, как и в рассказе Лескова представлены оба императора.

Идеей рассказа становится судьба и место в государстве талантливого мастера. Все произведение пронизано мыслью, что талант в России беззащитен и не востребован. В интересах государства поддерживать его, оно же грубо губит талант, как будто это никому не нужный, повсеместно распространенный сорняк.

Другой идейной темой произведения стало противопоставление настоящего патриотизма народного героя тщеславию персонажей из высших слоев общества и самих правителей страны. Левша любит свое отечество самоотверженно и горячо. Представители знати ищут повод гордиться, но не дают себе труда сделать жизнь страны лучше. Это потребительское отношение и приводит к тому, что в конце произведения государство теряет еще один талант, который был брошен в жертву тщеславию сначала генерала, потом императора.

Рассказ «Левша» дал литературе образ еще одного праведника, теперь уже на мученическом пути служения русскому государству. Своеобразие языка произведения, его афористичность, яркость и точность формулировок позволили разобрать рассказ на цитаты, которые разошлись в народе.

Лесков погружён в Евангелие. Евангельские цитаты пронизывают все его тексты. Их произносят образованные и необразованные герои, их произносят праведники и лицемеры, они входят в авторскую речь. Евангелие - единственный критерий истины в творчестве Лескова.

Тексты Ветхого и Нового Заветов, Псалтири сокрыты во многих фразах произведений Лескова. Он нередко строит речь по библейскому образцу. Священные тексты сплетаются с авторской речью и речью героев.

В душе моей я с вами согласна… - говорит героиня.

Душа ведь по природе своей христианка, - отвечает ей собеседник («Захудалый род»).

В его ответе - мысль христианского апологета Тертуллиана. Но никаких указаний на это, разумеется, нет.

«Очарованный странник» завершается авторскими словами о том, что его герой говорил с откровенностью простой души, а “провещания его остаются до времени В руке сокрывающего судьбы свои от умных и разумных и только иногда открывающего их младенцам ”. Отмеченные нами слова - пересказ евангельской цитаты. Герои «Запечатлённого ангела» говорят, что путь свой они проходят, “точно иудеи в своих странствиях с Моисеем”. Карлик Николай Афанасьевич рассказывает, что он, “как Закхей-Мытарь, цап-царап, да и взлез на этакую маленькую искусственную скалу”. Ставя евангельские речения в соседстве с просторечиями типа “цап-царап”, “взлез”, Лесков делает их словами ежедневного обихода. Этими словами герои выражают свои чувства и мысли.

У швейцара Павлина («Павлин») светские ловеласы похищают любимую жену. “Имеющий стадо овец таки взял и отнял последнюю у имевшего одну овцу”, - пишет автор. Те, кто знает, вспоминают притчу пророка Ионафана, которой пророк пробудил совесть царя Давида, похитившего жену своего воина. Но сравнение и вне библейских ассоциаций понятно каждому и не воспринимается как цитата. Это форма авторской мысли, привычный круг его ассоциаций.

Согрешивший Ахилла («Соборяне») именует себя Каином. Автор в этом романе говорит, что его герои жили своей привычной жизнью “и в то же время все более или менее несли тяготы друг друга и друг другу восполняли не богатую разнообразием жизнь”. “Носите тяготы друг друга и тем исполните закон Христов”, - говорит Писание. Подобно мастеру рукоделия, автор вставляет в своё словесное плетение драгоценные для него перлы. Даже в ироническом, гротескном повествовании «Печерские антики», говоря о том, как под молотом бездушного сатрапа рассыпается поэтичный древний Киев, автор утешается строками Екклесиаста - всему своё время под солнцем. Авторское сознание, если можно так выразиться, прямо-таки структурировано на библейский лад и всё пропускает сквозь библейскую призму.

Подобных примеров бесконечное множество, потому мы не станем их больше приводить.

Исходя из всего изложенного, легко понять, что праведник у Лескова - это человек, носящий в сердце Христову любовь.

Возможность воплощения на земле идеала Христа волновала современника Лескова Достоевского. Лесков называет его в повести «Счастье в двух этажах» Великим тайновидцем . Его мысль представляется Лескову “полнодумной и многострастной”.

При всём несходстве их поэтики проблематика этих авторов очень близка. Среди наших классиков нет больше писателей, которые столь постоянно ставят евангельские вопросы в центр своих произведений.

Размышляя о замысле «Братьев Карамазовых», Достоевский говорит в письме Аполлону Майкову, что хочет сделать Тихона Задонского одним из главных героев. “Может быть, именно Тихон-то и составляет русский положительный тип, которого ищет наша литература, а не Лаврецкий, не Чичиков, не Рахметов”.

Лесков не только намеревался писать о Ниле Сорском, но в десятках своих повестей рисует русских старцев, священников или иных страстотерпцев, избравших евангельский путь. Пушкин лишь наметил этот тип в своём Пимене, Лесков буквально Заселил нашу литературу этими почти неведомыми ей персонажами.

“Воду прошед яко сушу и египетского зла избежав, пою Богу моему дондеже есмь”, - говорит о своём трудном пути отец Савелий. Он укоряет русского писателя, что тот не остановил своего взгляда на священническом сословии:

“Ведомо ли тебе, какую жизнь ведёт русский поп, сей «ненужный человек», которого, по-твоему, может быть, напрасно призвали, чтобы приветствовать твоё рождение, и призовут ещё раз, тоже противу твоей воли, чтобы проводить тебя в могилу? Известно ли тебе, что мизерная жизнь сего попа не скудна, но весьма обильна бедствиями и приключениями, или не думаешь ли ты, что его кутейному сердцу недоступны благородные страсти и что оно не ощущает страданий?..

Слепец! - горестно восклицает отец Савелий. - Или ты мыслишь, что я уже не нужен стране, тебя и меня родившей и воспитавшей…”

Святые праведники прежде были героями лишь житийной литературы. В этой литературе господствует канон, который часто заслоняет живой лик героя. По более близким к нам описаниям мы знаем, что Серафим Саровский не похож на Иоанна Кронштадтского. Что святая княгиня Елизавета не похожа на мать Марию.

Достоевский создал старца Зосиму. Лесков нарисовал множество неповторимых типов.

Сильный, властный, неукротимый в борьбе за Божью правду, за живую веру о. Савелий, волосы у которого “как грива матёрого льва и белы, как кудри Фидиева Зевса” («Соборяне»), и тихий, кроткий старичок Памва безгневный («Запечатлённый ангел»), который, однако, столь же несокрушим: “согруби ему - он благословит, прибей его - он в землю поклонится… Он и демонов-то всех своим смирением из ада разгонит или к Богу обратит!.. Этого смирения и сатане не выдержать”.

Лесков говорил в одной из своих статей, что прожить не солгав, никого не обидев, никого не осудив много труднее, чем идти на штыки или прыгать в бездну. Потому так жалки для него герои Чернышевского, которые в гордыне своей “знают”, Что делать , и волокут Россию в пропасть.

По Лескову, пребывающий в тишине праведник вовсе не бесполезен для мира. Живя в стороне от социальных битв, такие люди, сильнее других, они, по его словам, делают историю. Это лесковская интерпретация библейской мысли о том, что На Праведниках стоит мир . Писатель хорошо помнил эпизод библейской истории, в котором Господь обещает Аврааму, что не рухнет город, если в нём осталось хотя бы десять праведников.

Но самый кровоточащий, самый трагический вопрос, который стоит в центре творчества и Достоевского, и Лескова: как возможно в этом неправедном мире существовать праведнику? Как исполнить завет Христа “Будьте совершенны, как совершенен Отец ваш небесный”?

Как земному человеку обрести такую неземную силу? Как возлюбить ближнего, когда именно ближних, говорит Иван Карамазов, “невозможно любить, а разве лишь дальних”. Эта мука одолевает и Раскольникова, и Подпольного человека.

И Достоевский, и Лесков знают, что в Евангелии нет “христианства”. В нём есть Христос: “Глядите на меня, яко кроток и смиренен”. Несомненен для Достоевского благородный идеал Христа.

Но на земле, среди рода падшего, у него один путь - на Голгофу.

“Путь христианина вообще есть мученичество; и кто проходит его должным образом, с трудом решается на проповедь”, - говорит афонский старец ХХ века Силуан («Старец Силуан». М., 1991. С. 187).

Христа, который пришёл к людям, уже давно именующим себя христианами, Достоевский изобразил в «Легенде о Великом инквизиторе».

Мы не станем поднимать бесконечную бездну проблем, связанных с «Легендой...» Достоевского, и всю бездну литературы, ей посвящённой, но хотим показать некоторую общность диалогов, происходящих между Христом и Великим инквизитором и между двумя героями Лескова. Изберём для этого Червева из семейной хроники «Захудалый род» и беседующую с ним княгиню Протозанову. Общность нам видится в проблематике (христианский путь и мир) и в ситуации, которая складывается вокруг героев.

Христос у Достоевского молчит, то есть Отвечает собеседнику всем Евангелием , которое тому, естественно, известно.

(Достоевский как человек и христианин не мог дерзнуть на то, чтобы добавить к словам Спасителя некие свои человеческие домыслы. Как художник и мыслитель он тоже не мог этого сделать, ибо это означало, что для него в Христовом Завете есть нечто несовершенное, что он должен исправить и дополнить.)

Учитель Червев в «Захудалом роде», твёрдо избравший путь евангельского учителя, говорит мало, а больше цитирует, ибо всё уже сказано. “Я не говорю ничего своего”: то есть он тоже отсылает собеседницу к Евангелию, которому она и сама старается следовать.

Инквизитор хочет доказать Христу, что его учение слишком идеально, что оно рассчитано на каких-то сильных и благородных людей. Живые люди слабы, корыстны, грешны, и потому евангельское учение создано как бы не для них. Он напоминает Христу, что “страшный и умный дух самоуничтожения и небытия” советовал ему обратить камни в хлебы (“И за тобой побежит человечество”). Господь возразил, что человек жив не единым хлебом, но Божьим словом.

Червев и другие лесковские бессребреники хорошо знают, что, предпочитая духовный хлеб, как раз земного хлеба они лишены.

Княгиня лесковской хроники хочет взять Червева учителем для своих детей. Она сама христианка. Но в ходе диалога с горечью обнаруживает, что слишком слаба, слишком связана с миром, чтобы решиться принять принципы непреклонного наставника. Учитель ей нравится (доброта без границ; славолюбия никакого, корысти тоже).

Но Червев не приемлет никаких компромиссов. Он преподавал историю - его стали поправлять. Он стал преподавать философию - его вообще отставили. Он в обществе изгой. А её дети будут офицерами или сделают иную дворянскую карьеру.

И как им будет жить? - спрашивает княгиня.

Трудно, - честно отвечает учитель.

Евангельский Учитель заповедал не идти торным путём, которым идут все, а избирать трудный узкий путь, которым идут немногие. Он сказал однозначно: оставь всё и иди за мной.

Червев напоминает княгине, что когда Моисей вёл иудеев по пути, указанному Богом, народ восставал на него.

“Если мир вас ненавидит, - говорил Иисус апостолам, - знайте, что Меня прежде вас возненавидел. Если бы вы были от мира, то мир любил бы своё… Если Меня гнали, то будут гнать и вас”.

А вот что пишет старец Силуан: “Ревностному христианину всё в жизни становится трудным. Отношение к нему людей ухудшается; его перестают уважать; что прощается другим, ему не прощают; труд его почти всегда оплачивается ниже нормы” («Старец Силуан»).

Ты обещал им хлеб небесный, - говорит Инквизитор, - но, повторяю опять, может ли он сравниться в глазах слабого, вечно порочного и вечно неблагородного людского племени с земным?

Мы знаем, что и в христианских странах гонимы были и Василий Великий, и Григорий Богослов. В России через сто лет после подвижнической жизни никак не хотели признать Серафима Саровского. Много лет клеветой было окружено имя Иоанна Кронштадтского. Что уж говорить о тысячах наших новомучеников.

Христианка, всегда старающаяся делать добро, княгиня Протозанова чувствует, что нет у неё сил вступить в чреду избранных и что она должна сказать, как апостол Пётр сказал Христу:

Выйди от меня, я человек грешный.

Впрочем, она и не сможет взять Червева: начальство отправило праведника за его “завиральные идеи” под надзор в Белые Берега.

Христос не отступил от своих убеждений, не поклонился князю мира сего и должен был взойти на крест.

Червев не стал “исправляться”, кланяясь князьям века сего, и его изгнали из общества.

Достоевский привёл Христа в XV век, чтобы показать, что с “христианским” обществом он так же несовместим, как несовместим оказался с дохристианским. Совершенно ясно, что если б он привёл его в XIX и даже XXI век, ситуация была бы ещё более трагичная.

Ещё больше оснований сравнить лесковского героя с князем Мышкиным. (В черновиках Достоевский называет его “князь Христос”.)

Писатель был убеждён, что Христос, воплотившись в сегодняшнего человека, может быть только смешон. Он и в самом деле Ненормален , потому что общество живёт По другим нормам . Сталкиваясь с князем Мышкиным, собеседники порой не выдерживают и прямо в лицо кричат ему: “Идиот!”

Разница между Мышкиным и Червевым лишь в характере, но не в идее. Мышкин - чистая эманация духа, некая зыбкая музыка. Он так устроен, что не может лгать (даже если правда вредит любимым людям), не умеет быть злым, корыстным, мстительным. Он тот младенец, которого Христос в Евангелии ставит в образец людям.

Червев сознательно избрал свой путь. Он обладает твёрдой волей, ясным разумом и не отступит.

Но сила господствующего зла столь велика, что сломленный Мышкин становится и в самом деле идиотом. Червев объявлен идиотом и взят под надсмотр.

Подобное отношение к праведнику, по Лескову, явление обычное.

В сказке «Маланья - голова баранья» героиню прозвали так, потому что она, в отличие от других, не разбирает, Что ей выгодно, а что невыгодно . Избушка у неё крохотная, ест хлеб с квасом, а то и с водой. А то и голодает. И взяла ещё к себе безногую девочку да сухорукого мальчика. Когда есть нечего, рассуждает она, втроём терпеть веселее. Мужики хохочут, бабы домовитые насмехаются над её непутёвой логикой. Да и кто возьмёт таких детишек? От них никакой пользы не дождёшься.

Крепостного мальчика Паньку все зовут “дурачок”, потому что он бескорыстно всем помогает. Что ни попросишь - сделает. И даже пошёл под порку вместо другого мальчишки, который порки очень боялся. Панька - чудак, у него своя теория: “Христа тоже били”.

Взрослым попал он к татарам, и поручили ему пленника стеречь. А Панька его пожалел да и отпустил. А хану сказал: “Вели меня мучить”. Подумали татары и решили: нельзя Паньке вредить. “Он ведь, может быть, праведный”. Рассказ о Паньке называется «Дурачок».

“Праведный” и “дурачок” - издавна на Руси близкие понятия.

Что такое “юродивый”? Юрод - урод, дурак. А может, святой.

Отец, вспоминал Лесков, занимая доходное место, не брал взяток.

Это называли тогда: “заразился глупостью Лефорта” . Не берёт взяток Рыжов («Однодум»). Есть в нём, по словам местного протопопа, “вредная фантазия”: Библии начитался.

Ишь, его, дурака, угораздило! - удивляется городничий.

Эта мысль лейтмотивом проходит через многие повести писателя. Мы должны печально согласиться, что и наше сообщество, и счастливые народы зарубежья существуют по законам, сочинённым Великим инквизитором, но никак не по Христовым.

Потому судьба человека, стремящегося ходить по земным дорогам, руководствуясь своими небесными ориентирами, у Лескова чаще всего трагична. Он обречён постоянно сталкиваться с людьми, которые руководствуются совсем иными координатами. Жестокий рок царит не только над праведником, но и вообще над всеми, кто, нарушая привычное течение жизни, устремлён к какой-то своей звезде или одарён ярким талантом.

Разбиты и погублены жизни влюблённых в «Житии одной бабы» и в «Тупейном художнике». Солдата, который спас утопающего, прогнали сквозь строй («Человек на часах»). Отставлен от служения священник Савелий Туберозов за то, что слишком любил Бога и Божью правду. Погибает священник Кириак («На краю земли»). Спивается всеми забытый гениальный Левша. Список этот можно продлить.

Нелеп, забавен, а по сути невесел и благополучный (вопреки большинству подобных историй) финал «Однодума». Исповедующего Библию Рыжова, который дерзко обошёлся со “вторым лицом в государ­стве”, должно б запереть в психбольницу или отправить в каторгу (лицо это даже намекает Однодуму на такую возможность). Но большой господин оказался добр. Рыжову прислан орден. Носить этот орден, правда, ему не на чем (его заношенный, залатанный бешмет для этого не годится), а живёт он по-прежнему, перебиваясь с хлеба на воду. Его месячное жалование так и остаётся 2 рубля 85 копеек.

Лесковский праведник всегда совершенно бесстрашен. “Бесстрашен” даже не совсем точно: у него просто нет предмета, который мог бы вызвать страх. Во-первых, он знает, что над ним воля Божья, потому, куда Господь его поставит, там ему и должно быть. (Так евангельский Христос говорит Пилату, что тот не властен ничего совершить, если не будет ему разрешено свыше.) Во-вторых, праведнику обычно нечего терять. На угрозу начальника, что его можно отправить в острог, Рыжов отвечает:

“- В остроге сытей едят.

Вас сослали бы за эту дерзость.

Куда меня можно сослать, где бы мне было хуже и где бы Бог мой оставил меня?”

И священник Кириак («На краю света») понимает, что его дальше тундры не сошлёшь. Не ведает страха дьякон Ахилла, будь пред ним хоть сам сатана, ибо он Христов воин.

Выше мы сопоставляли богомыслия Лескова и Достоевского. Но между авторами есть принципиальная разница.

Герои Лескова живут. Герои Достоевского сидят в своём подполье, в своей каморке, похожей на гроб, и пытаются “мысль разрешить”.

Лесковские иконописцы на наших глазах создают иконы, коневод всё расскажет о нравах лошадей, священник ведёт службу, и автор воссоздаст картины разных служб.

У Достоевского монах Алёша все четыре тома бегает от брата к брату, к их знакомым, но мы не видим его в его главном деле. “Грабитель” Раскольников менее всего думает о похищенных ценностях.

Помещик у Достоевского не помещик. Подросток из одноимённого романа, решивший стать Ротшильдом, даже не вспоминает об этой идее.

Роман (бессмертное произведение)ы Достоевского содрогаются от неразрешимых проблем. Есть ли Бог? Если есть, почему Он терпит неправедный мир? Где правда? Кто виноват в гибели невинных? Можно ли покончить с собой?

Герои бунтуют против библейских заповедей, против мироустройства. Герои всегда больны, болезненны, безумны, юродивы.

В повестях и романах Лескова Как бы вообще нет проблем.

Бог есть.

Это нам дано, как воздух, как вода. Дана Библия.

Праведники Лескова (и не только праведники) принимают мир как он есть. Их задача - проложить сквозь ухабы и тернии свою тропу. Они, как правило, здоровы, а часто могучие титаны. Знаменательно, что убитый монах, являясь Флягину, предлагает ему облегчить и сократить путь, ибо финал уже известен. Но герой желает пройти весь свой путь, не минуя препятствий и испытаний.

По сути, все лучшие герои Лескова - очарованные странники.

Они очарованы избранным путём и не могут отступить от него ни на шаг. Таковы и Червев, и Однодум, и отец Савелий Туберозов, и Маланья, голова баранья, и многие другие. Господь начертал им путь, и они пройдут его до конца.

Для Достоевского Библия, заветы Христа - собрание проблем, предмет сомнений, восторгов и отчаяния. Каждый его новый роман - попытка вновь и вновь решить одну из проблем на примере живой жизни, применить библейскую мысль к данной ситуации.

Для Лескова Библия - инструмент, которым он и его герои познают мир. Она - критерий и мера оценок. Сквозь эту призму автор видит мир. По этим законам он строит свой художественный мир. Одни его герои могут исполнять эти законы, другие нарушать или даже превратно толковать в корыстных целях. Сами же законы нерушимы и сомнению не подвергаются.

Лесковский герой противостоит не только герою Достоевского, но и всем героям русской классической литературы. Лучшие из них, носители автор­ской мысли, - люди ищущие, сомневающиеся, сосредоточенные на своём “я”. Таковы и Онегины, и Лаврецкие, и Безуховы, и Карамазовы. Их цель - познать себя и своё место в мире.

Герой Лескова не задумывается над своим “я”, не заботится о мере своих сил. Жить для других для него естественно и просто, как исполнять прочие жизненные функции. Донкихот Рогожин («Захудалый род») должен лезть в бой, когда видит несправедливость, слуга Патрикей из той же хроники имеет цель - верно служить княгине.

Вечный странник Иван Северьянович всегда готов идти на смерть, чтобы спасти своих господ, цыганку, товарищей по оружию, брошенную девочку. Таковы они все: и швейцар Павлин, и Панька, и дед Марой, и трубач Майборода.

“Вера без дел мертва”, - говорит Евангелие. Это для Лескова - главный критерий веры. Его герои - люди прямого действия. Его княгиня устраивает дела крестьян, добивается, чтоб никто не бедствовал. Его священник Кириак заботится о своих некрещёных язычниках. Его Майборода бросается в гущу боя спасти командира, потому что “на то крест целовал”. Только так, по Лескову, осуществляется учение Христа.

Интересно, что у Лескова и Достоевского есть общий термин, метафорически означающий право достойных войти в Небесное царство. (Пока не знаю причину такого совпадения.) Слово это - “билет”. Иван Карамазов, восстав на Бога за то, что Творец допускает на земле столько страданий, свой “билет” Создателю возвращает. Он желает остаться со своим “неотомщённым страданием”.

Лесковский Кириак («На краю света») говорит, что нам, крещёным, “билет дан на пир”. Но придёт к райским вратам человечек “без билета”. Его привратники, может, и погонят, а Хозяин скажет: “Входи!”, - то есть найдёт его достойным по делам.

Герою Достоевского дано “вышняя мудровати”. Герою Лескова дано к Вышнему идти. Герой Достоевского жаждет мыслью постичь Бога. Герой Лескова жаждет свои дела и душу устроить на Христовый лад. “Будьте совершенны, как Отец ваш небесный”.

Есть у лесковских праведников черта, благодаря которой, нам кажется, Лесков - самый нужный сегодня, самый современный мыслитель. Строго дер­жась своей веры, герой Лескова благорасположен ко всем людям, в том числе и к иноверцам.

Дядя Марко, встретившись с монахом безгневным Памвой, подчёркивает, что он человек старой веры («Запечатлённый ангел»). Но тот отвечает:

“Все - уды единого тела Христова! Он всех соберёт”.

Отца Савелия начальство карает за то, что он мягок со старообрядцами. Отец Кириак ласков с дикими язычниками и даже с шаманами. Носит им в острог калачики, детишкам подарки дарит, тогда как ламы их преследуют, царские чиновники в тюрьму сажают.

Он хорошо знает, что Господь всех возлюбил. И все мы “на единый пир идём”.

Княгиня в «Захудалом роде» не любит ни узких патриотов, ни светских космополитов. Она христианка: неверующие, по её разумению, это те, “у которых смысл жизни потерян”. Но свободомыслия она не страшится и уважает “всякую Добрую Религию”. Подобно священнику Кириаку, она убеждена: важнее всего, чтоб люди видели твои добрые дела, тогда и просветит их свет Христовой любви.

Умирающий Кириак молит Бога: “Не отпущу Тебя… доколе не благословишь со мной всех”.

“Люблю эту Русскую Молитву, - говорит рассказчик, - как она ещё в XII веке вылилась у нашего Златоуста, Кирилла в Турове, которою он и нам завещал «не токмо за свои молитися, но и за чужия, и не за единыя христианы, но за иноверныя, да быша ся обратили к Богу»”.

В детстве Лескова потрясла нечаянная встреча с несчастными, оборванными людьми, погибавшими на морозе. Мальчик говорил им, что здесь деревня, что их согреют.

- Нас Не согреют, - отвечали они.

Мальчик уверяет, что мама примет их, пусть они даже каторжные.

Ты ошибся, дитя, - мы не каторжные, но мы хуже.

Ничего, - скажите мне, кто вы, мне все равно вас будет жалко.

Мы Жиды! (Воспоминания Андрея Лескова).

Очевидно, это и подобные этому впечатления породили у взрослого писателя «Сказание о Фёдоре-христианине и о друге его Абраме-жидовине».

Родители Фёдора и Абрама каждый по своей вере благодарили Бога за то, что дети их умны, послушны, и радовались их дружбе.

Их школьный наставник грек Панфил учил никого не унижать и над другим не превозноситься. Он говорил, что волею Творца “людям не одинаково явлено, во что верить”. Зло же не в этом разделении, а в том, что люди порочат иного человека и его веру.

Но школу закрыли, детей развели по разным верам и вместе играть запретили.

Хотя речь идёт о времени первых христиан, при чтении её кажется, что она написана в назидание нашему злому веку, где многие люди догадались, что для мусульманина свято и праведно взорвать дом, населённый бледнолицыми европейцами, что курды справедливо могут убивать турок, а бритые русские патриоты должны для блага империи убивать и гнать всех черномазых. И поскольку всё освящено служением своему Богу, то нет необходимости, как в былые века, обязательно солдатам убивать солдат. Куда проще перебить и изранить кучу стариков, детей, женщин и всех, кто попадётся под руку.

Повесть Лескова заканчивается обращением к друзьям “мира и человеколюбия, оскорбляемым нестерпимым дыханием братоненавидения и злопомнения”.

Герои Лескова - живые, страстные, грешные люди. Но светлый порыв любви озаряет их, и они видятся нам, как и истинные праведники, причастными к сынам Света.

Лесков любит своих вдохновенных однодумов, которыми владеет “одна, но пламенная страсть”.

Потому прекрасны у него всеми гонимые возлюбленные в «Житии одной бабы», хотя нарушен семейный обет.

Прекрасен великий изобретатель Левша, хотя он и спился.

Прекрасен вечный драчун донкихот Рогожин, ибо горит желанием отстоять добро.

По убеждениям Лесков был демократ-просветитель - враг крепостного права и его пережитков, защитник просвещения и народных интересов. Он считал главным прогрессом - прогресс нравственный. «Не хорошие порядки, а хорошие люди нужны нам», - писал он. Писатель осознавал себя литератором нового типа, его школой была не книга, а сама жизнь.

В начале творческой деятельности Лесков писал под псевдонимом М. Стебницкий. Псевдонимная подпись «Стебницкий» впервые появилась 25 марта 1862 года под первой беллетристической работой - «Погасшее дело» (позже «Засуха»). Держалась она до 14 августа 1869 года. Временами проскальзывали подписи «М.С.», «С», и, наконец, в 1872 году. «Л.С.», «П. Лесков-Стебницкий» и «М. Лесков-Стебницкий». Среди других условных подписей и псевдонимов, использовавшихся Лесковым, известны: «Фрейшиц», «В. Пересветов», «Николай Понукалов», «Николай Горохов», «Кто-то», «Дм. М-ев», «Н.», «Член общества», «Псаломщик», «Свящ. П. Касторский», «Дивьянк», «М.П.», «Б. Протозанов», «Николай - ов», «Н.Л.», «Н.Л. - в», «Любитель старины», «Проезжий», «Любитель часов», «N.L.», «Л.». Собственно писательская биография Лескова начинается с 1863, когда он опубликовал первые свои повести («Житие одной бабы», «Овцебык») и начал публикацию «антинигилистического» романа «Некуда» (1863-1864 гг.). Роман открывается сценами неторопливой провинциальной жизни, возмущаемой пришествием «новых людей» и модных идей, затем действие переносится в столицу.

Сатирически изображенному быту коммуны, организованной «нигилистами», противопоставлены скромный труд во благо людей и христианские семейные ценности, которые должны спасти Россию от гибельного пути общественных потрясений, куда увлекают ее юные демагоги. Затем появился второй «антинигилистический» роман Лескова «На ножах» (1870-1871 гг.), повествующий о новой фазе революционного движения, когда прежние «нигилисты» перерождаются в обычных мошенников. В 1860-х он усиленно ищет свой особый путь. По канве лубочных картинок о любви приказчика и хозяйской жены написана повесть «Леди Макбет Мценского уезда» (1865 г.) о гибельных страстях, скрытых под покровом провинциальной тишины. В повести «Старые годы в селе Плодомасове» (1869 г.), живописующей крепостнические нравы XVIII в., он подходит к жанру хроники.

В повести «Воительница» (1866 г.) впервые появляются сказовые формы повествования. Элементы столь прославившего его впоследствии сказа есть и в повести «Котин Доилец и Платонида» (1867 г.).

Характерной особенностью творчества Лескова является то, что он активно пользуется сказовой формой повествования в своих произведениях. Рассказ в русской литературе идет от Гоголя, но в особенности искусно разработан Лесковым и прославил его как художника. Суть этой манеры состоит в том, что повествование ведется как бы не от лица нейтрального, объективного автора. Повествование ведет рассказчик, обычно участник сообщаемых событий. Речь художественного произведения имитирует живую речь устного рассказа.

Пробует он свои силы и в драматургии: в 1867 г. на сцене Александринского театра ставят его драму из купеческой жизни «Расточитель». Поиск положительных героев, праведников, на которых держится русская земля (они есть и в «антинигилистических» романах), давний интерес к маргинальным религиозным движениям - раскольникам и сектантам, к фольклору, древнерусской книжности и иконописи, ко всему «пестроцветью» народной жизни аккумулировались в повестях «Запечатленный ангел» и «Очарованный странник» (обе 1873 г.), в которых манера повествования Лескова сполна выявила свои возможности. В «Запечатленном ангеле», где рассказывается о чуде, приведшем раскольничью общину к единению с православием, есть отзвуки древнерусских «хожений» и сказаний о чудотворных иконах.

Образ героя «Очарованного странника» Ивана Флягина, прошедшего через немыслимые испытания, напоминает былинного Илью Муромца и символизирует физическую и нравственную стойкость русского народа среди выпадающих на его долю страданий.

Во второй половине 1870-1880-х Лесков создает цикл рассказов о русских праведниках, без которых «несть граду стояния». В предисловии к первому из этих рассказов «Однодум» (1879 г.) писатель так объяснил их появление: «ужасно и несносно» видеть одну «дрянь» в русской душе, ставшую главным предметом новой литературы, и «пошел я искать праведных, но куда я ни обращался, все отвечали мне в том роде, что праведных людей не видывали, потому что все люди грешные, а так, кое-каких хороших людей и тот и другой знавали. Я и стал это записывать».

Такими «хорошими людьми» оказываются и директор кадетского корпуса («Кадетский монастырь», 1880 г.), и полуграмотный мещанин, «который не боится смерти» («Не смертельный Голован», 1880), и инженер («Инженеры-бессребреники», 1887), и простой солдат («Человек на часах», 1887), и даже «нигилист», мечтающий накормить всех голодных («Шерамур», 1879), и др. В этот цикл вошел также знаменитый «Левша» (1883) и написанный ранее «Очарованный странник». В сущности, такими же лесковскими праведниками являлись и персонажи повестей «На краю света» (1875-1876) и «Некрещеный поп» (1877).

Заранее отвечая критикам на обвинения в некоторой идеализированности своих персонажей, Лесков утверждал, что его рассказы о «праведниках» носят большей частью характер воспоминаний (в частности, что о Головане ему рассказала бабушка, и т. д.), старался придать повествованию фон исторической достоверности, вводя в сюжет описания реально существовавших людей.

В 1880-х годах Лесков создал также серию произведению о праведниках раннего христианства: действие этих произведений происходит в Египте и странах Ближнего Востока. Сюжеты этих повествований были, как правило, заимствованы им из «пролога» - сборника жития святых и назидательных рассказов, составленных в Византии в X-XI веках. Лесков гордился тем, что его египетские этюды «Памфалона» и «Азу».

Безусловно, многие согласятся с тем, что проза талантливого русского писателя Николая Лескова необычна: в ней присутствуют элементы сказки, в которой одновременно переплетается трагическое и комическое. Все это в значительной степени проявляется в известнейшем произведении вышеуказанного мастера слова под названием «Левша».

Необходимо подчеркнуть, что главные герои «Левши» Лескова получили неоднозначные оценки со стороны писателя.

Образ тульского "умельца"

Итак, главные герои «Левши» Лескова. В их цепочке тульский мужик играет ключевую роль. Писатель в произведении подчеркивает его уникальное мастерство, которым он обладает. Левша - это не просто обычный оружейник, он «талантище». Вместе с тем автор не пытается создать его образ идеальным, говоря о том, что наука тульскому мужику давалась «с трудом».

Так что же такого уникального он сделал, чего не смогли другие главные герои «Левши» Лескова? Он отправляется за границу по просьбе чиновников, а именно в Англию, где ему удается И здесь писатель хочет подчеркнуть, насколько искусен и талантлив может быть русский человек. И для обладания вышеуказанными качествами вовсе не обязательно в совершенстве знать технические науки.

Конечно же, на фоне «тульского» умельца прочие главные герои «Левши» Лескова воспринимаются читателем как «ничем не примечательные», поскольку писатель наделяет их отрицательными качествами.

Вместе с тем оружейник из Тулы, несмотря на уговоры англичан, не желает более гостить у иностранцев и возвращается домой. Его нельзя подкупить никакими деньгами, он чувствует себя «маленьким» человеком по сравнению с «государственными мужами». Уверенный в качестве своей работы, он не опасается идти на прием к российскому государю.

Левша - собирательный персонаж

Николай Лесков хочет продемонстрировать читателю, что русский человек может пойти на что угодно ради того, чтобы показать свою преданность делу, если «на карту поставлены» интересы Отечества. Он отправляется к иностранцам голодный, без каких-либо документов - и все это ради того, чтобы проявить свою смекалку и талант англичанам.

Вот такими удивительными качествами наделил своего персонажа Николай Лесков. Левша, главные герои этого замечательного рассказа взяты из чтобы придать произведению достоверности.

Прочие герои рассказа

Здесь представлены образы государя Александра Павловича, который считал, что равных англичанам в технических науках попросту нет, императора Николая I, который, напротив, любил заявлять о том, что русский человек - самый талантливый на свете. Также писатель знакомит читателя с Матвеем Ивановичем Платовым, который возглавляет донское казачество, он сопровождает царя в поездке к англичанам и также благосклонен к Левше. Скобелев и Клейнмихель - это также исторические личности, о которых знают практически все, кто интересуется прошлым России.

Необходимо отметить, что представителей чиновничьего аппарата и знатных особ, которые и есть главные герои рассказа «Левша», Лесков представил людьми, обладающими набором отрицательных качеств. Они чванливы, порой жестоки и недальновидны, что лишний раз свидетельствует о том, что русский мужик способен на многое, чтобы доказать свою преданность Отчизне.

Лесков, безусловно, писатель первого ряда. Значение его постепенно растет в нашей литературе: возрастает его влияние на литературу, возрастает интерес к нему читателей. Однако назвать его классиком русской литературы трудно. Он изумительный экспериментатор, породивший целую волну таких же экспериментаторов в русской литературе,- экспериментатор озорной, иногда раздраженный, иногда веселый, а вместе с тем и чрезвычайно серьезный, ставивший себе большие воспитательные цели, во имя которых он и вел свои эксперименты.

Первое, на что я хочу обратить внимание,- это на поиски Лесковым в области литературных жанров. Он все время ищет, пробует свои силы в новых и новых жанрах, часть которых берет из «деловой» письменности, из литературы журнальной, газетной или научной прозы.

Очень многие из произведений Лескова имеют под своими названиями жанровые определения, которые им дает Лесков, как бы предупреждая читателя о необычности их формы для «большой литературы»: «автобиографическая заметка», «авторское признание», «открытое письмо», «биографический очерк» («Алексей Петрович Ермолов»), «фантастический рассказ» («Белый орел»), «общественная заметка» («Большие брани»), «маленький фельетон», «заметки о родовых прозвищах» («Геральдический туман») , «семейная хроника» («Захудалый род»), «наблюдения, опыты и приключения» («Заячий ремиз»), «картинки с натуры» («Импровизаторы» и «Мелочи архиерейской жизни»), «из народных легенд нового сложения » («Леон дворецкий сын (Застольный хищник)»), «Nota bene к воспоминаниям» («Народники и расколоведы на службе»), «легендарный случай» («Некрещеный поп»), «библиографическая заметка» («Ненапечатанные рукописи пьес умерших писателей»), «post scriptum» («О „квакерах"»), «литературное объяснение» («О русском левше»), «краткая трилогия в просонке » («Отборное зерно»), «справка» («Откуда заимствованы сюжеты пьесы графа Л. Н. Толстого „Первый винокур"»), «отрывки из юношеских воспоминаний» («Печерские антики»), «научная записка» («О русской иконописи»), «историческая поправка» («Нескладица о Гоголе и Костомарове»), «пейзаж и жанр» («Зимний день», «Полунощники»), «рапсодия» («Юдоль»), «рассказ чиновника особых поручений» («Язвительный»), «буколическая повесть на исторической канве» («Совместители»), «спиритический случай» («Дух госпожи Жанлис») и т. д., и т. п.

Лесков как бы избегает обычных для литературы жанров. Если он даже пишет роман, то в качестве жанрового определения ставит в подзаголовке «роман в трех книжках » («Некуда»), давая этим понять читателю, что это не совсем роман, а роман чем-то необычный. Если он пишет рассказ, то и в этом случае он стремится как-то отличить его от обычного рассказа - например: «рассказ на могиле» («Тупейный художник»).

Лесков как бы хочет сделать вид, что его произведения не принадлежат к серьезной литературе и что они написаны так - между делом, написаны в малых формах, принадлежат к низшему роду литературы. Это не только результат очень характерной для русской литературы особой «стыдливости формы», но желание, чтобы читатель не видел в его произведениях нечто законченное, «не верил» ему как автору и сам додумывался до нравственного смысла его произведения. При этом Лесков разрушает жанровую форму своих произведений, как только они приобретают какую-то жанровую традиционность, могут быть восприняты как произведения «обычной» и высокой литературы, «Здесь бы и надлежало закончить повествование», но... Лесков его продолжает, уводит в сторону, передает другому рассказчику и пр.

Странные и нелитературные жанровые определения играют в произведениях Лескова особую роль, они выступают как своего рода предупреждения читателю не принимать их за выражение авторского отношения к описываемому. Этим предоставляется читателям свобода: автор оставляет их один на один с произведением: «хотите - верьте, хотите - нет». Он снимает с себя известную долю ответственности: делая форму своих произведений как бы чужой, он стремится переложить ответственность за них на рассказчика, на документ, который он приводит. Он как бы скрывается от своего читателя.

Этим закрепляется та любопытная особенность произведений Лескова, что они интригуют читателя истолкованием нравственного смысла происходящего в них (о чем я писал в предыдущей статье).

Если сравнить собрание произведений Лескова с какой-то своеобразной лавкой, в которой Лесков раскладывает товар, снабжая его этикетками, то прежде всего является сравнение этой лавки с вербной игрушечной торговлей или с торговлей ярмарочной, в которой народные, простецкие элементы, «дешевые игрушки» (сказы, легенды, буколические картинки, фельетоны, справки и пр.) занимают главенствующее положение.

Но и это сравнение при всей своей относительной верности в существе своем требует еще одного уточнения.

Лавку лесковских игрушек (а он сам заботился о том, чтобы его произведения были с веселой путаницей в интриге *{{В письме В. М. Лаврову от 24 ноября 1887 г. Лесков писал о своем рассказе «Грабеж»: «По жанру он бытовой, по сюжету - это веселая путаница », «в общем, веселое чтение и верная бытовая картина воровского города ». }}) можно было бы сравнить с магазином, носящим обычно сейчас название «Сделай сам!». Читатель сам должен мастерить из предлагаемых ему материалов игрушку или найти ответ на те вопросы, которые Лесков ему ставит.

Если бы пришлось в духе лесковских жанровых определений подыскивать подзаголовок собранию его сочинений, я бы дал ему такое жанровое определение: «Литературный задачник в 30-ти томах» (или в 25-ти,- меньше нельзя). Его собрание сочинений - это огромный задачник, задачник, в котором даются сложнейшие жизненные ситуации для их нравственной оценки, и прямые ответы не внушаются, а иногда допускаются даже разные решения, но в целом - это все же задачник, учащий читателя активному добру, активному пониманию людей и самостоятельному нахождению решения нравственных вопросов жизни. При этом, как и во всяком задачнике, построение задач не должно часто повторяться, ибо этим облегчалось бы их решение.

Есть у Лескова такая придуманная им литературная форма - «пейзаж и жанр» (под «жанром» Лесков разумеет жанровые картины). Эту литературную форму (она, кстати, отличается очень большой современностью - здесь предвосхищены многие из достижений литературы XX в.) Лесков создает для полного авторского самоустранения. Автор даже не прячется здесь за спины своих рассказчиков или корреспондентов, со слов которых он якобы передает события, как в других своих произведениях,- он вообще отсутствует, предлагая читателю как бы стенографическую запись разговоров, происходящих в гостиной («Зимний день») или гостинице («Полунощники»). По этим разговорам читатель сам должен судить о характере и нравственном облике разговаривающих и о тех событиях и жизненных ситуациях, которые за этими разговорами постепенно обнаруживаются перед читателем.

Моральное воздействие на читателя этих произведений особенно сильно тем, что в них ничего не навязывается читателю явно: читатель как будто бы обо всем сам догадывается. По существу, он действительно сам решает предложенную ему моральную задачу.

Рассказ Лескова «Левша», который обычно воспринимается как явно патриотический, как воспевающий труд и умение тульских рабочих, далеко не прост в своей тенденции. Он патриотичен, но не только... Лесков по каким-то соображениям снял авторское предисловие, где указывается, что автора нельзя отождествлять с рассказчиком. И вопрос остается без ответа: почему же все умение тульских кузнецов привело только к тому результату, что блоха перестала «дансы танцевать» и «вариации делать»? Ответ, очевидно, в том, что все искусство тульских кузнецов поставлено на службу капризам господ. Это не воспевание труда, а изображение трагического положения русских умельцев.

Обратим внимание еще на один чрезвычайно характерный прием художественной прозы Лескова - его пристрастие к особым словечкам-искажениям в духе народной этимологии и к созданию загадочных терминов для разных явлений. Прием этот известен главным образом по самой популярной повести Лескова «Левша» и неоднократно исследовался как явление языкового стиля.

Но прием этот никак не может быть сведен только к стилю - к балагурству, желанию рассмешить читателя. Это и прием литературной интриги, существенный элемент сюжетного построения его произведений. «Словечки» и «термины», искусственно создаваемые в языке произведений Лескова самыми различными способами (здесь не только народная этимология, но и использование местных выражений, иногда прозвищ и пр.), также ставят перед читателем загадки, которые интригуют читателя на промежуточных этапах развития сюжета. Лесков сообщает читателю свои термины и загадочные определения, странные прозвища и пр. раньше, чем дает читателю материал, чтобы понять их значение, и именно этим он придает дополнительный интерес главной интриге.

Вот, например, повествование «Умершее сословие», имеющее подзаголовок (жанровое определение) «из воспоминаний». Прежде всего отметим, что элемент интриги, занимательности вводит уже само название произведения - о каком сословии, да еще «умершем», будет идти речь? Затем первый же термин, который Лесков вводит в эти воспоминания,- «дикие фантазии» старых русских губернаторов, выходки чиновников. Только в последующем объясняется, что же это за выходки. Загадка разрешается для читателя неожиданно. Читатель ждет, что он прочтет о каком-то чудовищном поведении старых губернаторов (ведь говорится - «дикие фантазии»), но выясняется, что речь идет просто о чудачествах. Лесков берется противопоставить старое дурное «боевое время» современному благополучию, но оказывается, что в старину было все проще и даже безобиднее. «Дикость» старинных фантазий совсем не страшная. Прошлое, противопоставляемое новому, очень часто служит Лескову для критики его современности.

Лесков употребляет «термин» «боевое время», но затем выясняется, что вся война сводится к тому, что орловский губернатор Трубецкой был большой охотник «пошуметь» (снова термин), и, как оказывается, «пошуметь» он любил не по злобе, а как своего рода художник, актер. Лесков пишет: «О начальниках, которых особенно хотели похвалить, всегда говорили: «Охотник пошуметь». Если к чему привяжется, и зашумит, и изругает как нельзя хуже, а неприятности не сделает. Все одним шумом кончал! » Далее употребляется термин «надерзить» (опять в кавычках) и добавляется: «О нем (то есть о том же губернаторе.- Д. Л.), так и говорили в Орле, что он „любит дерзить" ». В таком же роде даются термины «напрягай», «на выскочку». А далее выясняется - шибкая езда у губернаторов служила признаком «твердой власти» и «украшала», по мнению Лескова, старые русские города, когда начальники ездили «на выскочку». О шибкой езде старинных губернаторов Лесков говорит и в других своих произведениях, но характерно - снова интригуя читателя, но уже другими терминами. В «Однодуме», например, Лесков пишет: «Тогда (в старое время.- Д. Л.) губернаторы ездили «страшно», а встречали их „притрепетно" ». Разъяснение того и другого термина сделано в «Однодуме» удивительно, причем Лесков походя употребляет и различные другие термины, которые служат подсобными интригующими приемами, готовящими читателя к появлению в повествовании «надменной фигуры» «самого».

Создавая «термин», Лесков обычно ссылается на «местное употребление», на «местную молву», придавая тем своим терминам народный колорит. О том же орловском губернаторе Трубецком, которого я уже упоминал, Лесков приводит много местных выражений. «Прибавьте к тому , - пишет Лесков,- что человек, о котором говорим, по верному местному определению, был «невразумителен » (снова термин.- Д. Л.}, груб и самовластен,- и тогда вам станет понятно, что он мог внушать и ужас и желание избегать всякой с ним встречи. Но простой народ с удовольствием любил глядеть, когда «ён са´дит». Мужики, побывавшие в Орле и имевшие счастье (подчеркнуто мною.- Д. Л.), видеть ехавшего князя, бывало долго рассказывают:
- И-и-и, как ён садит! Ажио быдто весь город тарахтит! »

Далее Лесков говорит о Трубецком: «Это был «губернатор со всех сторон » (снова термин.- Д. Л.); такой губернатор, какие теперь перевелись за „неблагоприятными обстоятельствами" ».

Последний термин, который связан с этим орловским губернатором, это термин «растопыриться». Термин дается сперва, чтобы поразить читателя своею неожиданностью, а потом сообщается уже его разъяснение: «Это было любимое его (губернатора.-Д. Л.) устроение своей фигуры, когда ему надо было идти, а не ехать. Он брал руки «в боки» или «фертом», отчего капишон и полы его военного плаща растопыривались и занимали столько широты, что на его месте могли бы пройти три человека: всякому видно, что идет губернатор ».

Я не касаюсь здесь многих других терминов, связанных в том же произведении с другим губернатором: киевским Иваном Ивановичем Фундуклеем: «выпотнение», «прекрасная испанка», «дьяк с горы спускается» и пр. Важно следующее: такого рода термины уже встречались в русской литературе (у Достоевского, Салтыкова-Щедрина), но у Лескова они вводятся в самую интригу повествования, служат нарастанию интереса. Это дополнительный элемент интриги. Когда в произведении Лескова киевский губернатор Фундуклей («Умершее сословие») называется «прекрасной испанкой», естественно, что читатель ждет объяснения этого прозвища. Объяснений требуют и другие выражения Лескова, и он никогда не торопится с этими объяснениями, рассчитывая в то же время, что читатель не успел забыть эти загадочные слова и выражения.

И. В. Столярова в своей работе «Принципы «коварной сатиры» Лескова (слово в сказе о Левше)» обращает внимание на эту замечательную особенность «коварного слова» Лескова. Она пишет: «Как своеобразный сигнал внимания, обращенный к читателю, писатель использует неологизм или просто необычное слово, загадочное по своему реальному смыслу и потому возбуждающее читательский интерес. Рассказывая, например, о поездке царева посла, Лесков многозначительно замечает: «Платов ехал очень спешно и с церемонией...» Последнее слово, очевидно, является ударным и произносится рассказчиком с особым смыслом, «с растяжкой» (если воспользоваться выражением Лескова из его повести «Очарованный странник»). Все последующее в этом длинном периоде - описание этой церемонии, таящей в себе, как вправе ожидать читатель, нечто интересное, необычное, заслуживающее внимания » *{{ Столярова И. В. Принципы «коварной сатиры» Лескова (слово в сказе о Левше). // Творчество Н. С. Лескова: Сборник. Курск, 1977. С. 64-66. }}.

Наряду со странными и загадочными словечками и выражениями (терминами, как я их называю), в интригу произведений вводятся и прозвища, которые «работают» тем же самым способом. Это тоже загадки, которые ставятся в начале произведения и только потом разъясняются. Так начинаются даже самые крупные произведения, например «Соборяне». В первой главе «Соборян» Лесков дает четыре прозвища Ахиллы Десницына. И хотя четвертое прозвище, «Уязвленный», в этой же первой главе объясняется, но в совокупности все четыре прозвища раскрываются постепенно по мере чтения «Соборян». Разъяснение же первого прозвища лишь поддерживает интерес читателя к смыслу остальных трех.

Необычный язык рассказчика у Лескова, отдельные выражения, определяемые Лесковым как местные, словечки, прозвища служат вместе с тем в произведениях опять-таки сокрытию личности автора, его личного отношения к описываемому. Он говорит «чужими словами» - следовательно, не дает никакой оценки тому, о чем говорит. Лесков-автор как бы прячется за чужими словами и словечками - так же, как он прячется за своими рассказчиками, за вымышленным документом или за каким-либо псевдонимом.

Лесков как бы «русский Диккенс». Не потому, что он похож на Диккенса вообще, в манере своего письма, а потому, что оба - и Диккенс, и Лесков - «семейные писатели», писатели, которых читали в семье, обсуждали всей семьей, писатели, которые имеют огромное значение для нравственного формирования человека, воспитывают в юности, а потом сопровождают всю жизнь, вместе с лучшими воспоминаниями детства. Но Диккенс - типично английский семейный писатель, а Лесков - русский. Даже очень русский. Настолько русский, что он, конечно, никогда не сможет войти в английскую семью так, как вошел в русскую Диккенс. И это - при все увеличивающейся популярности Лескова за рубежом и прежде всего в англоязычных странах.

Есть одно, что очень сильно сближает Лескова и Диккенса: это чудаки-праведники. Чем не лесковский праведник мистер Дик в «Давиде Копперфильде», чье любимое занятие было запускать змеев и который на все вопросы находил правильный и добрый ответ? И чем не диккенсовский чудак Несмертельный Голован, который делал добро втайне, сам даже не замечая, что он делает добро?

А ведь добрый герой как раз и нужен для семейного чтения. Нарочито «идеальный» герой не всегда имеет шансы стать любимым героем. Любимый герой должен быть в известной мере тайной читателя и писателя, ибо по-настоящему добрый человек если делает добро, то делает его всегда втайне, в секрете.

Чудак не только хранит тайну своей доброты, но он еще и сам по себе составляет литературную загадку, интригующую читателя. Выведение чудаков в произведениях, по крайней мере у Лескова,- это тоже один из приемов литературной интриги. Чудак всегда несет в себе загадку. Интрига у Лескова подчиняет себе, следовательно, моральную оценку, язык произведения и «характерографию» произведения. Без Лескова русская литература утратила бы значительную долю своего национального колорита и национальной проблемности.

Творчество Лескова имеет главные истоки даже не в литературе, а в устной разговорной традиции, восходит к тому, что я бы назвал «разговаривающей Россией». Оно вышло из разговоров, споров в различных компаниях и семьях и снова возвращалось в эти разговоры и споры, возвращалось во всю огромную семейную и «разговаривающую Россию», давая повод к новым разговорам, спорам, обсуждениям, будя нравственное чувство людей и уча их самостоятельно решать нравственные проблемы.

Для Лескова весь мир официальной и неофициальной России - как бы «свой». Он вообще относился ко всей современной литературе и русской общественной жизни как к своеобразному разговору. Вся Россия была для него родной, родным краем, где все знакомы друг с другом, помнят и чтут умерших, умеют о них рассказать, знают их семейные тайны. Так говорит он о Толстом, Пушкине, Жуковском и даже Каткове. Даже умершего шефа жандармов он называет «незабвенный Леонтий Васильевич Дубельт» (см. «Административную грацию»). Ермолов для него прежде всего Алексей Петрович, а Милорадович - Михаил Андреевич. И он никогда не забывает упомянуть о их семейной жизни, о их родстве с тем или иным другим персонажем повествования, о знакомствах... И это отнюдь не тщеславное хвастовство «коротким знакомством с большими людьми». Это сознание - искреннее и глубокое - своего родства со всей Россией, со всеми ее людьми - и добрыми и недобрыми, с ее многовековой культурой. И это тоже его позиция как писателя.

Стиль писателя может рассматриваться как часть его поведения. Я пишу «может», потому что стиль иногда воспринимается писателем уже готовым. Тогда это не его поведение. Писатель его только воспроизводит. Иногда стиль следует принятому в литературе этикету. Этикет, конечно, тоже поведение, вернее, некий принятый штамп поведения, и тогда стиль писателя лишен индивидуальных черт. Однако когда индивидуальность писателя выражена отчетливо, стиль писателя - его поведение, поведение в литературе.

Стиль Лескова - часть его поведения в литературе. В стиль его произведений входит не только стиль языка, но отношение к жанрам, выбор «образа автора», выбор тем и сюжетов, способы построения интриги, попытки вступить в особые «озорные» отношения с читателем, создание «образа читателя» - недоверчивого и одновременно простодушного, а с другой стороны - изощренного в литературе и думающего на общественные темы, читателя-друга и читателя-врага, читателя-полемиста и читателя «ложного» (например, произведение обращено к одному-единственно-му человеку, а печатается для всех).

Выше мы стремились показать Лескова как бы прячущегося, скрывающегося, играющего с читателем в жмурки, пишущего под псевдонимами, как бы по случайным поводам во второстепенных разделах журналов, как бы отказывающегося от авторитетных и импозантных жанров, писателя самолюбивого и как бы оскорбленного...

Я думаю - ответ напрашивается сам собой.

Неудачная статья Лескова по поводу пожара, начавшегося в Петербурге 28 мая 1862 г., подорвала его «литературное положение... почти на два десятка лет» *{{ Лесков А. Н. Жизнь Николая Лескова по его личным, семейным и несемейным записям и памятям. Тула, 1981. С. 141. }}. Она была воспринята как натравливание общественного мнения против студентов и вынудила Лескова надолго уехать за границу, а затем сторониться литературных кругов или, во всяком случае, относиться к этим кругам с опаской. Он был оскорблен и оскорблял сам. Новую волну общественного возмущения против Лескова вызвал его роман «Некуда». Жанр романа не только не удался Лескову, но заставил Д. И. Писарева заявить: «Найдется ли в России хоть один честный писатель, который будет настолько неосторожен и равнодушен к своей репутации, что согласится работать в журнале, украшающем себя повестями и романами г. Стебницкого» *{{ Писарев Д. И. Соч.: В 4-х т. Т. 3. М., 1956. С. 263. }}.

Вся деятельность Лескова как писателя, его поиски подчинены задаче «скрываться», уходить из ненавистной ему среды, прятаться, говорить как бы с чужого голоса. И чудаков он мог любить - потому, что он в известной мере отождествлял их с собой. Потому и делал своих чудаков и праведников по большей части одинокими и непонятными... «Отвержение от литературы» сказалось во всем характере творчества Лескова. Но можно ли признать, что оно сформировало все его особенности? Нет! Тут было все вместе: «отвержение» создавало характер творчества, а характер творчества и стиль в широком смысле этого слова вели к «отвержению от литературы» - от литературы переднего ряда, разумеется, только. Но именно это-то и позволило Лескову стать в литературе новатором, ибо зарождение нового в литературе часто идет именно снизу - от второстепенных и полуделовых жанров, от прозы писем, от рассказов и разговоров, от приближения к обыденности и повседневности.